29 | 03 | 2024
Газеты
Статистика
Яндекс.Метрика

По таёжным тропам

1

Юрий Иванов     Газета Приилимья,  25, 30 сентября 1993

По таёжным тропам     
Из записок художника

       …Чтобы творить и мыслить, необходимо видеть что-то новое. Для художника в особенности. И нет большей радости, как вырваться из каменного плена городских домов на пленер, в тайгу, куда угодно.
       С легким чувством свободы, душевной раскованности вступаем мы с Алексеем Павловичем на тропу удач и огорчений. Хочешь или не хочешь, но они всегда будут сопутствовать.
       В рюкзаках — лишь самое необходимое. Но среди нужных вещей обязательно по блокноту чистой бумаги с коробкой акварельных красок. Так, на всякий случай…
      Тропа круто поднимается по взгорью. Под ногами сыро. Росно. Заденешь за куст — и град хрустальных капель окатит как освежающий душ. Но день обещает быть погожим. Возле муравьиной кучи, у открытых ходов, деловито снуют лесные обитатели.
Мы выбираемся на торную дорогу. Бредём, как странники, по придорожной пыли, изредка перебрасываясь короткими фразами. И вдруг нашему взору предстает нечто весьма невообразимое. Возле «Жигулей», стоящих на обочине лесной дороги, парень с девушкой танцуют под магнитофон в каких-то неистовых, дергающихся конвульсиях. Среди тайги это кажется фантасмагоричным.
      — О, добрые люди, кто по грибы, кто по ягоды. А тут танцы-шманцы! Вон как наяривают…
      После монотонного движения лесная чаща – как интересная книга. Случится попасть на грибное место, успевай головой вертеть.
В лесу тихо. Но уже заметно ощущается граница между летом и осенью. Задумчивостью веет от тайги. Пискнет где-то в траве испуганно мышь — и утонченная тишина ввинчивается в напрягшийся слух. Лишь откуда-то сверху, из поднебесья, доносится не то плач, не то всхлип. Ки-у-у. Ки-у-у! Парит высоко коршун, будто и впрямь просит пить.
      — Вредная птица! – как бы сам про себя размышляет Егоров. – Да ещё кедровка… Но тут человек сам виноват. А она птица с понятием!     Видит, чем занимается человек, и продолжает то же самое. Видишь, какой красавец кедр? И ни одной шишки. Всё спустила мерзавка.
Действительно, внизу под кедром лежат ошелушенные остовы шишек… Впереди гарь. Тянутся из земли чахлые, побуревшие от жары травы. Засушливое лето иссушило землю. В самых, казалось, сырых местах и то пересохли ручьи. А тут гарь. Тоскливо стоит частокол почерневших, безжизненных стволов.
       — Это не гарь, а горе! Ни ягод, ни грибов!
      Спускаемся по распадку. Гарь кончилась, и дальше буквально пробираемся сквозь чапыжник. Неподалёку бормочет ручей. Над невысоким подлеском громоздятся темные шапки кедров с синими нашлёпками шишек.
       Делаем привал. Разводим костёр. Точнее не костёр, костерок. Потому что он совсем махонький и почти без дыма. Загасить его – достаточно фляжки воды. После чая курим, благоговея от таежного воздуха, погожего дня и предвкушения удачи.
       — Бумажки подбери,— как бы ненароком напоминает Алексей Павлович. – В лес надо входить, как в божий храм!
«В божий храм?!» По-моему, здорово сказано. Ведь до того противно, где побывали люди, оставив после себя мусор. Не поступают же они подобным образом у себя в квартире…
       Время скатывается за полдень, и мы превращаемся в шишкобоев. Вырубаем из валежины колот – метра в два с половиной чурку. Ставим поудобнее к стволу кедра. И рра-з, другой. Ж-жах! По стволу и по веткам кроны, шурша и громыхая, сыплются шишки. Инстинктивно втягивая голову, прижимаюсь – к стволу. Падая, шишки прячутся во мху. Попробуй-ка их теперь поищи.
К вечеру, от колота и тяжести рюкзаков, пошатывает от усталости. Тайга поизмотала, и обратный путь предстоит не такой уж безоблачный.
— Хоть верёвки вей! – отшучивается Алесей Павлович.
       В поисках тропы ломимся наугад по болоту. Ноги увязают во мху. Мелькает перед глазами светло-зелёный ковер сфагновых мхов с буро-оранжевыми пятнами лишайников. Ну чем не перина? Упал и лежи себе. К этому б ещё и корку хлеба. На худой конец – сухарь. Но в рюкзаке, кроме шишек,— шаром покати.
      Наконец выбираемся на тропу. К нечаянной радости у Алексея Павловича находится краюшка хлеба. Ура-а! Целое состояние!
— Уставшему гусару и иголка в тяжесть,— смеется Алексей Павлович, выплёскивая из баклажки остатки чая.
     Солнце прощается с Землёй. Последние лучи скользят по необъятному морю тайги каким-то бархатистым желто-оранжевым светом. Феерия и только! Стараясь поспеть, несколькими карандашными штрихами делаю сиюминутный набросок…

Егоров
       Знакомство наше, как ни странно, состоялось в лесу. В тот день я, помнится, забрался в берёзовую рощу. Долго мучился с рисунком. То одно не устраивало, то другое. Ко всему – нещадно донимали комары. Я уже собирался уходить, как откуда-то сбоку послышались голоса. Потом из-за кустов показались мальчишечьи головы. За ними человек в сетчатой шляпе. В руках он держал сетку.
      — О, тут, я вижу, люди делом занимаются! Интересно, интересно. Посмотрим! – заметил он меня, сворачивая с тропы. – А что, похоже! – окинул он беглым взглядом рисунок. – Я вот тоже иду пописать. А то, может, вместе? – предложил Алексей Павлович.
Мы прошли метров триста и остановились на краю просеки ЛЭП.
      — Ну-ка, беги, Стрелка, гуляй! – отпустил он с поводка свою любимицу лайку. Затем достал из сетки бутылку с водой, акварельные краски. Бросил на картонку лист бумаги. Резко ударил кистью. И, о чудо! На глазах из хаотических нашлёпок и пятен возникли на переднем плане берёзки. За ними тёмная стена леса с просекой. И скраденная дымкой даль вдруг всколыхнула воздух удивительной гармонией тепла и света. Этюд как бы озарился, раскрывая утонченное состояние души природы. Именно души, не механического копирования изображаемого…
И ещё несколько подобных работ имелось у Алексея Павловича по Горной Шории. Они не бросались в глаза изяществом, но несли в себе заряд свежести и простора. Быть может, то была черта особого вдохновения?..
       Потом настала другая полоса. Возможно, не самый лучший период в творчестве. Хотя как сказать? Каждый по-своему настраивает свой психологический барометр, ориентируя поиск сквозь трансформирующееся воображение… Но кто защищен от промахов? Художник редко бывает доволен собой. Чаще он не удовлетворён. В силу каких-то обстоятельств он не в состоянии реализовать возможное, уже подвержен духовной атрофии. Пессимизму. А искусство, как известно, требует выдержки и мужества. Недаром экстрасенсы утверждают, что художник, работая над образом, вкладывает в него часть души и энергии. Может быть, поэтому этюды пятнадцатилетней давности написаны в подавляющем большинстве в минорной гамме. Его как магнитом тянуло в глубину сложных мироощущений, куда он закапывался всё глубже и глубже.
     Из творческих поездок обычно Егоров возвращался с десятками свежих акварелей. И словно оттаивал от скованности и внутреннего гнева. Выбирался к поверхности, к мажорным краскам… Работы художника последних лет вдумчивые, с тонким лиризмом. Чувство восторга охватывает при виде рыбацких сюжетов – близкой и волнующей автора темы. Она бесконечна, как песня, как символ дня, который уходит в беспредельность мироздания, и который возвращается оттуда новым, нарождающимся днём. В любом виде жизнь есть своего рода подвиг. Потому что это борьба со всякого рода коллизиями.
     И надо в этой борьбе выстоять, выжить, а главноечто-то сказать людям. Разделить с ними радость и подарить им частичку тепла своей души, которого так кому-то не хватает…
     Пасмурный серый день. Низко ползут, цепляясь за вершины, набухшие влагой тучи. Изредка высветит солнце, оживит прозрачные струи радужным сиянием просвечиваемых на мелководье камешков…Это Витим, или по-другомуУгрюм-река, из серии этюдов, написанных в совместной поездке с заслуженным художником Чувашии Осиповым.
     Однако жанр пейзажа – не единственно излюбленная тема художника. Есть у него прекрасная серия натюрмортов. Проще сказать, он не равнодушен к ним. От листков с акварелями: «Цветёт черёмуха», «Жарки», написанными в мажорной гамме, как-то становится удивительно светло и.., пахнет весной. А «Арбузы»? Последние так сочны и живописны, что невольно берёт искушение отрезать кусочек и ощутить на зубах тающую мякоть плода.
     А вот к «Мостику» совершенно иной подход. Колорит сдержан. Нет в нём кричащих красок. Мягкие охристо-зеленоватые светлые тона и полутона создают неповторимый образ. Словно упадёт сухой лист, и услышишь, как он прошуршит, падая в траву. Это шедевр!.. Но вот парадокс! Даже сам автор до конца не сознает, что выходит из-под его кисти, и без сожаления расстается с талантливо созданными вещами. Многие работы проданы. А жаль. Что же останется для картинной галереи? На что Алексей Павлович великодушно отмахнулся:
      — У меня таких шедевров будет ещё сколько угодно!.. А этого ты ещё не видел? – улыбаясь, достаёт он свежие картонки.
Не знаю в который раз, но я снова очарован неожиданностью. Предо мною несколько лилово-сиреневых листов с пастелью.
      — Зимой акварелью не попишешь. А пастелью – пожалуйста. Взял в перчатку карандаш и работай… Спасибо Замаратскому! Это он подарил коробку с пастелью.
     Если я и завидовал Алексею Павловичу, то это в умении видеть. Он мог сесть и писать у любого куста, иногда одним мастихином. Так однажды и случилось, когда мы отправились на этюды к подножию сопки. На то место, где возвышается сейчас «Торговый центр». Тогда же у Алексея Павловича там был огород с картошкой. Мы раскинули мольберты, и тут выяснилось, что кисти Егоров по рассеянности забыл. Вместе с тубами красок на донышке мольберта лежал лишь мастихин – этакая тонкая с закруглённым концом гибкая металлическая пластина. При наличии навыка, дело, конечно, нехитрое, но чтобы работать над этюдом, нужны виртуозность и мастерство. Такими качествами Егоров обладал.
    Меня порой обескураживало, ну не писать же на самом деле каждую лужу? И зачастую, выйдя на пленер и проходив целый день, я возвращался, не притронувшись к кисти. И чем больше копался в себе, тем больше разочаровывался. Мы часто спорили, оставаясь каждый при своём мнении. Но однажды Егоров сказал:
    — Разницы нет, писать лужу или ботинок…Ты хоть пальцем пиши! Но цвет положи на своё место.
И всё же увлечение живописью не единственное его пристрастие. Скорее всего, оно где-то на третьем месте после охоты и рыбалки. А однажды я застал его за совершенно не свойственным ему занятием. Алексей Павлович плёл из бересты корзинки под грибы. В другой раз со штихелем в руке корпел над гравюрой. А когда душа стремилась к людям поделиться чем-то сокровенным, он, прихватив папку с акварелями, приходил на чашку чая в литклуб «Встреча» и экспромтом устраивал мини-вернисажи. Было интересно и впечатляюще.
     Работал Егоров в то время в конструкторском бюро. Иногда срывался, увлёкшись шахматами. И по управленческому «матюгальнику» нередко раздавалось: «Егоров Алексей Павлович, займите своё рабочее место!»
    Он садился за пульман и чертил. И с нетерпением ждал конца рабочей недели, чтобы взять ружьё и забраться в какую-нибудь тьму-таракань.
За благодушие и покладистость,— видимо, оттого – и липла к нему всякая живность.

Осенние этюды
 

       Бабье лето. Звенят луговые травы от песен кузнечиков. Ветер запоздало несёт последние пушинки иван-чая. Доплетают свои паутинки-интриги паучки. Где-то басовито гудит шмель, отогревшись на солнышке. Краски яркие, сочные…
Всякие бывают осени. Случается одна осень тихая, незаметная. Другая — полыхает огнём. Но у каждой своё очарование. И всякая осень прекрасна по-своему…
       Пока солнышко разгоняет туман, кипятим чай, готовим снаряжение.
      — Капитанский рундук не забудь! – оглядывается Егоров.
И чего в нём только нет! Инструменты, удочки, прокладки и прочая всякая всячина, без которой не обойтись в случае непредвиденного…Но вот выпит чай, надеты спасательные жилеты, установлены топливные баки, остаётся поставить «Яшку», и можно отчаливать. «Яшка» — это «Нептун».
     — А черви?
Про червей мы забыли. Приходится ковырять лопатой с добрую грядку земли… Черви куда-то запропастились… «Ушли на глубину что ли?»
    — Может быть, может быть,— недоверчиво хмыкает Алексей Павлович.
Но вот, кажется, всё. Отталкиваюсь веслом от берега. И «Яшка», окутавшись дымком, «закусил удила», набирая скорость…
На короткое время останавливаемся в устье речушки Холопки. Где-то тут среди коряг притаились полосатые окуни. Готовим  удочки. Ага, вот и поклёвка.
    — Видишь, какой «мерзавчик» попался?- усмехнулся Егоров, бросая за борт мелкого окунька.
    Клёв идёт ни шатко ни валко. Но на уху хватит. До вечера далеко. Времени не замечаешь. Оно растворяется в поисках грибов, заготовке дров и приготовлении ухи. Зато уха на славу! Та самая уха, зимой о которой мечтаешь с подобострастием. Как шутит Алексей Павлович, ложку поставь — не упадёт. А на десерт – чай «таёжный». Пиршество божественное! От котелка буквально отползаем. Курим. И немного погодя готовимся к ночлегу… Метров на тридцать-сорок отплываем от берега. Привязываем лодку верёвкой за коряжину. Натягиваем на колышки полиэтиленовую плёнку. Расстилаем палатки, одеяла. И засыпаем под мягкое покачивание волны и под мерцание ярких мохнатых звёзд.
Спать в лодке удобней, да и костёр не нужен, чтобы не прогореть из-за случайной искры.
     Утром густой туман. Тянет холодом. Пора направляться к берегу и разогревать оставшуюся с вечера юшку…
Как-то раз мы ненадёжно привязались, и нас затащило в плавни. Мы долго не могли сообразить, куда занесло.
      — А ты знаешь, Юра, я ведь сейчас по всем статьям «свободный». На пенсию вышел… Подошёл к отделу кадров и думаю…Девчата сидят, понимают моё состояние… Раза три заходил. Потом отдал документы. Вышел и не знаю, что делать. Так понемногу успокоился…
Писать утренние этюды мы, конечно, проспали. Вскипятили чай. Отплыли подальше. Над головами пронеслись стайки диких уток. Пробуем первые этюды.
    Солнце в зените. В воздухе невесомо кружатся листья, неслышно оседая на воду. И плывут, как кораблики, гонимые ветром…
Обратный путь кажется короче. За очередным поворотом Илима тайга раздаётся вширь. Я взглянул влево и едва не вскрикнул от восторга. Среди стены ощетинившейся тёмной тайги осинник буквально полыхал ярким жёлто-оранжевым костром. Словно от него шёл такой жар, что перерастал в малиново-багровые сполохи. А подплыв ближе, увидел, как пламя заплясало на воде и, отражаясь, слилось с голубизной неба. Неописуемое, жутко удивительное зрелище!
     Мы бросаем якорь. Зацепляемся за какую-то корягу и скорее за краски. Впопыхах вытаскиваем бумагу, пришпиливаем кнопками.
Огненный цвет не даёт покоя. И я начинаю с него. Видимо, и Алексея Павловича ошеломило буйство красок. И он не готов к нему. В сердцах отбрасывает скомканный лист. Берётся за другой.
Писал я недолго. Но до полного удовлетворения чего-то не хватило. Видимо, я также был возбуждён и ошарашен и никак «не мог взять себя в руки». Я продолжил экспромтом…но так и остался неудовлетворённым… Худо, когда мысль молчит. И чаще всего списываешь натуру, как школьник шпаргалку. Это уже не творчество, а бумагомарание.
     Так что же остаётся для творчества? Смелость. Именно её порой не хватает, чтобы выразить своё отношение. То есть, образно говоря, перешагнуть через себя и сделать так, как не поступил бы в обычное время, а только в экстремальной ситуации. Простой пример: у себя дома художник «ничего не видит». Глаз равнодушно скользит по привычным вещам. Всё примелькалось. Всё обыденно, всё банально… Но странное дело, стоит ему куда-то уехать, пусть за тридцать километров, как у него начинается острота видения. И он начинает писать такие вещи, за которые бы дома, возможно, никогда не взялся.
      Свежа в памяти байкальская осень. Яркая, многоцветная, как кристалл волшебной огранки… Наше небольшое путешествие за брусникой вылилось в подобие праздника. Конечно, во многом сопутствовала погода. И те несколько дней остались лучшими воспоминаниями, как нечто неповторимое, незабываемое. Природа как будто старалась заглушить в нас ненужные всплески эмоций…Алексей Павлович охал и ахал, глядя на красочность палитры…То ли по рассеянности, то ли из-за суеты он забыл прихватить краски с бумагой…
      Не обошлось без казуса. На другой день до отхода электрички решили ещё подсобирать ягод. Я долго плутал по вырубкам. Пробирался сквозь чапыжник. Хотелось успеть написать этюд. Времени оставалось совсем немного. Но желание писать было огромное. Очень уж живописны были отроги Баргузинского хребта. Я буквально уложился в десяток минут, но опоздал на электричку. Постоял некоторое время, глядя на пустой перрон. Лишь одиноко на лиственнице сидел ворон, артистически развлекаясь своим диковинным голосом. Я послонялся по перрону. Что ещё оставалось делать? В ближайшей луже в бутылку набрал воды и устроился возле линии писать этюд…

Госуслуги | Решаем Вместе
Электронный каталог
Социальные группы
VK
ОК